14-10-2023
Лэ, также ле (фр. lai)[1], во французской литературе XII—XIV веков стихотворное повествовательное произведение лирического или лирико-эпического характера. Лэ очень близко рыцарскому роману (два жанра развиваются параллельно) и отличается от него преимущественно объёмом. Типологически родствен лэ жанр немецкого лейха в творчестве миннезингеров.
Первые лэ разрабатывали «бретонские» сюжеты, в них доминировали фантастические мотивы, среди которых не последнее место занимал мотив связи героя с феей. Постепенно, как и рыцарский роман, лэ утратили элементы кельтской феерии, превратившись в куртуазную стихотворную повесть.
Латинский плач (лат. planctus) Абеляра (начало XII века) — форма, почти тождественная французскому лэ.
Лэ достигает наивысшего расцвета в XIV веке, в творчестве Гильома де Машо. Это форма ученая; по словам Эсташа Дешана, подробно описавшего ее в своем «Поэтическом искусстве», «сочинять и складывать оную долго и трудно». Благодаря своим размерам (до нескольких сотен стихов) лэ, независимо от изначально заданной темы, располагает к описаниям и дидактике; его двадцать четыре строфы образуют схожие пары[2], но в двух последних, чтобы завершить песнь, должны быть те же рифмы и то же число стихов, что и в двух первых. На практике нередки отступления от теоретической модели: в некоторых «двойных лэ» более шестидесяти строф. Поэтический дискурс всегда отличается сложностью и, по сравнению с более ранними традициями, довольно разнороден.
Содержание |
Слово «лэ» очевидно кельтского происхождения, первоначально обозначало мелодию, музыкальный элемент поэтического произведения, и только во французской куртуазной литературе значение lai сливается со значением aventure — небольшого рассказа о необычайном приключении, первоначально лиро-эпического, позднее просто эпического.
Важнейшими из памятников этого жанра являются: двенадцать лэ Марии Французской (Marie de France, около 1165), разрабатывающие ряд сказочных («Лэ об оборотне», «Об Ионеке», «О Ланвале» и др.) и куртуазных («Лэ о ясене», «О Милуне», «Элидюк», «О двух влюбленных», «О соловье» и др.) сюжетов, в том числе сюжет Тристана и Изольды («Лэ о жимолости»).
Лэ — яркое выражение куртуазного стиля в новеллистической продукции средневековья, фантастическая «новелла настроений», переносящая действие в неведомые экзотические страны, страны средневековой романтики — во времена короля Артура.
В мире лэ дворцы построены из «зелёного мрамора» и украшены чудесной живописью — изображениями языческих богов и богинь (Guigemar). В мире лэ матери в шелка пеленают младенцев, прикрывают их дорогими мехами (Milun, Fraisne). В мраморных саркофагах, окруженные золотом и аметистами, почивают мертвецы (Yonec). В таинственном лесу красуется пышный замок из мрамора и слоновой кости (Guingamor). А за неведомыми лугами вырастает город из чистого серебра (Yonec).
Лэ подменяет настоящее прошлым, уводит своего героя в мир нездешнего, небывалого, — в мир грез и чудес, где темное суеверие неграмотного рыцаря соединяется с первым робким протестом против аскетического дуалистического учения христианства, противоречащего жизненным идеалам господствующего класса на новой стадии его бытия, — с восхвалением человеческого тела и с защитой свободы сексуальных отношений, с первыми проблесками нового куртуазно-индивидуалистического мировоззрения. Однако индивидуализм лэ весьма ещё ограничен.
В чудесном мире романтических снов лэ нет места живой индивидуальной характеристике; перед нами встают туманные облики прекрасных дам и бесстрашных рыцарей. Это — всегда один и тот же шаблон куртуазной поэзии: «…стройное тело, длинные руки, стройные кисти рук и стройные длинные и полные пальцы…» («Элидюк»). Подобно первым противникам церковного аскетизма, оборотная сторона которого им слишком хорошо была известна, — отверженным клирикам, вагантам — авторы лэ вводят описание нагого женского тела. И вместе с тем в этом любовании прекрасным телом сказываются зачатки нового куртуазного мировоззрения с его реабилитацией земной радости.
Так же постоянна характеристика героев лэ: все они, отвечая требованиям морали господствующего феодального класса, храбры и щедры; но вместе с тем эти герои и изысканно-вежественны, — опять черта, которая типична для новой стадии бытия феодальной аристократии, создающей теперь международное явление рыцарства.
В каждом поступке витязя, в каждом движении дамы должна проявляться их куртуазность. Molt tre`s doucement la salue (сладостно-тихо её приветствует) — такова обычная формула в описании встреч.
Словом, мы находим в лэ все те мотивы и ситуации, которые от куртуазной эпопеи перешли к авантюрному и галантному роману и были в конце концов спародированы Сервантесом. В этом мире чудесного и необычайного полновластно царит любовь; она овладевает героями (прекрасными дамами и бесстрашными рыцарями) с непреодолимой силой и ведет их к страданиям («Лэ о несчастном»), к смерти («О двух влюбленных»), к нарушению норм церковной морали («Элидюк»). Эта любовь напоминает fin amor провансальских лириков, она содержит в себе целый кодекс куртуазных правил. И характерно, что, как в куртуазной лирике, прославление любви принимает здесь форму церковных славословий.
Часто мы находим в лэ формы, близкие к куртуазной лирике — таковы куртуазные диалоги (Guigemar), таков монолог героини в «Ионеке», напоминающий chanson de malmarie’e, таков de’bat в «Несчастном», предвосхищающий изысканную форму позднейшей эпохи — дебаты Ал Шартье, и монолог вассала в «Equitan», напоминающий альбу своим рефреном о муках одинокой ночи.
Соответственно охарактеризованной выше типичной тематике лэ находятся и специфические черты в повествовательной технике этого жанра. В лэ, как в романе приключений, фабула служит часто лишь нитью для нанизывания привлекающих поэта мотивов, образов, ситуаций. Отсюда характерные приемы сюжетосложения и композиции: слабость мотивировки, сводящейся к излюбленным авантюрным романом фикциям жизнеописания и путешествия, разрастание Vorgeschichte в отдельный эпизод, вводные эпизоды (эпизод лебедя-вестника в «Milun», эпизод рыцаря-оленя в «Tyolet», эпизод гибельной кровати в «Doon»), наконец частое предвосхищение фабулы — ряд художественных форм, дающих богатый материал для многочисленных гипотез тем учёным, которые занимаются вопросами генезиса сюжетов лэ и реконструкции первоначальной их формы (ср. например К. Warnke, Die Lais der Marie de France).
В неспешном, порой замедленном изложении лэ, в нагромождении тавтологических оборотов, синонимов или близких по значению слов, в упирании на одно какое-нибудь слово (как «кровь» в центральном эпизоде «Yonec») ясно выступает, если так можно выразиться, установка на эмоциональную окраску слова. И характерно, что эту черту мы находим не только в куртуазном стиле анонимных, более поздних лэ, но и в поразительно бедном риторическими украшениями языке лэ Марии Французской.
Тому же повышению эмоциональности текста служат и известные элементы содержания — таковы прежде всего многочисленные описания природы, разбросанные в лэ, и не менее многочисленные упоминания о музыке (ср. напр. «Лэ о терновнике»). Наконец подобную же роль играют те лирические вставки, о которых мы уже говорили выше и которые порой подавляют само действие, одерживая верх над интересом внешней фабулы.
Характерно, что повышенный сентиментализм этой четко классовой продукции вызывает пародию со стороны жонглеров (обслуживающих и горожанина и крестьянина) в пределах новеллистического творчества самого средневековья. Таково «Лэ об Иньоресе», где известный мотив съеденного сердца (ср. новеллу Боккаччо о Гвилельме Руссильонском) дан в ироническом удвенадцатирении верной дамы и в замене съедаемого сердца любовника другим органом; таков «Lai de lecheor», где спародирован самый прием введения лирического момента.
Продукция узкой прослойки господствующего класса, тематически ограниченная проблематикой сублимированных сексуальных отношений (темы внебрачной любви, служения даме, верности и т. п. составляют предмет большинства лэ), связанная обязательной возвышенностью чувств, социальным отбором героев, локальной экзотикой, бедностью возможных ситуаций, — жанр лэ оказывается малоустойчивым и, продержавшись короткий сравнительно период, исчезает, сливаясь с другими жанрами (куртуазный фаблио и куртуазная дидактика).
Строфическая песня лэ представлена в XIII—XIV веках в различных формах. В простейших случаях каждая из строф распета на одну и ту же мелодию. Так устроены одноголосные лэ из анонимного «Романа о Тристане» (XIII в.). Мелодии в нём, стилистические близкие кансонам трубадуров, имеют одинаковую структуру AAB. Строение стиха и музыки других сохранившихся лэ XIII века (например, в сборнике Chansonnier de Noailles, опубликованном Жанруа и др.) крайне неупорядочено, что не позволяет делать каких-либо обобщений о текстомузыкальной форме ранних лэ. Обрывочность нотации (как принцип записи) дала исследователям повод предполагать импровизационный характер музыкального сопровождения.
Совершенно иную картину представляют развитые формы лэ в творчестве Гильома де Машо[3]. В подавляющем большинстве его лэ количество двойных строф стабилизировано (12), каждая строфа распета на собственную мелодию, лишь мелодии первой и заключительной (12-й) строф идентичны[4]. Таким образом, форма целого может быть охарактеризована как сквозная с обрамлением. 17 из 19 лэ, написанных Машо, по традиции одноголосны[5]. Два его лэ — трёхголосные № 11 «Lay de la fonteinne» (Лэ об источнике) и № 12 «Lay de confort» (Лэ об умиротворении) — содержат строфы, распетые каноном в приму[6]. Многие двойные строфы чётко разбиты на полустрофы: ультимы в открытой и закрытой каденциях в них подлежат координации по общим для музыки Машо законам прототональной гармонии.
Семантически и лексически лэ Машо следуют стереотипу куртуазной лирики, характерному для этого жанра. Особняком стоит «Лэ об источнике», где уже в первой строфе совершается переход к «другой Даме», а именно Богородице, после чего все дальнейшее стихи носят характер поэтизированного молитвословия с элементами дидактики. Помимо молитвы к Богородице, составляющей главное содержание поэмы, здесь излагаются важнейшие христианские догматы (о непорочном Зачатии, о триединстве Бога и т. д.), в том числе католический догмат об исхождении Святого Духа от Отца и Сына (см. Filioque). При этом Отец своеобразно сравнивается с «запрудой» (или «руслом реки», ст.-франц. duis), Сын с «источником» (или «фонтаном», fonteinne), а Святой Дух с истекающим из фонтана ручьём (ruissel).
Лэ.